После ночной бессонницы и короткого предутреннего забытья утро, и без того серое, показалось ему особенно серым и мглистым.
Серым был помятый и исхоженный челябинский снег, серыми были вставшие впереди горы Урала, серым (может быть, от усталости) было лицо начальника Южно-Уральской дороги, к которому явился Лунин.
— Вы ведь не хуже меня представляете, что значит Урал и что значит километровый состав весом в пять тысяч тонн.
— Ну вот и везите по частям.
— Слишком большая потеря времени.
— А если станете где-нибудь на подъеме? Тогда все равно придется выводить с перегона на станцию отдельными частями. Тогда это будет не просто потеря времени: вы парализуете все движение.
— Я вас прошу дать мне два паровоза, и тогда…
— Как же это — два?
— Очень просто. Три паровоза будут в голове, и один будет толкать.
— Но таких правил нет! Я вам сказал: везите по частям.
— А я вам сказал: кусками таскать я не хочу.
Усталое лицо начальника дороги выразило некоторое удивление.
— Как же это понять — «не хочу»? А если надо?
— Надо время не терять, вот что надо! Я же вам объяснил, — продолжал Лунин с возбуждением, — нужны два паровоза. Своего напарника я пошлю в хвост, пусть он толкает, а три паровоза — в голове.
Еще машиниста-инструктора возьму, чтобы вы были спокойны.
— Один паровоз я вам дать могу, — устало, но твердо ответил начальник дороги, ничуть не сдвинутый с прежней точки, будто и не было лунинских аргументов.
— Когда я вам говорю, что мне нужны два! — Лунин даже задохнулся от обиды.
— А два — это против правил.
— Вы можете мне объяснить, — с трудом осадил Лунин закипавшую ярость, — чего вы боитесь? Если я повезу по частям, это же чудовищно много времени займет!
— Много, но все же меньше, чем если станете на перегоне, — все так же бесстрастно и устало отразил начальник дороги.
— Нет, это бесполезный разговор. — Лунин вспыхнул. — Скажите, с кем я еще могу здесь говорить, кроме вас?
— Я же вам даю один паровоз, и вы сможете по частям.
— Вы что же, смеетесь надо мной или издеваетесь? — голос Лунина прозвучал вдруг тихо и тоже устало. — Ведь я у вас не невозможного прошу. Только два паровоза, и ничего больше. Я проехал больше двух тысяч километров, и до сих пор мне никто не говорил о правилах.
— Вероятно, потому, что вы их не преступали.
— Что делать, — усмехнулся Лунин, — пять тысяч тонн — это тоже против правил. Однако против этого вы же не возражаете.
— Будь моя воля — я бы возражал, так как…
— Я бы тоже возражал! — перекрыл Лунин. — Я бы и против войны возражал! И против того, что Москва… в опасности…
— Не надо волноваться перед дорогой.
— Это против правил?
— Ну, а если я вам дам два паровоза и вы повезете все сразу и подведете меня, тогда что?
— Тогда ссылайтесь на меня, — устало ответил Лунин. — Скажите, что я убедил, заставил вас. Я подтвержу.
— Но как же машинист может заставить начальника дороги? Это ведь тоже против правил.
— А убедить вас?
— Убедить меня можно только делом.
— Ну, значит, сошлись. — Лунин тяжело выдохнул воздух. — У меня ведь тоже только одно желание — убедить вас делом. А что касается правил, обернулся он уже от двери, то я думаю, что Москве нужнее сейчас уголь без правил, чем правила без угля. Согласны?
— Может быть, вы и правы. Но я плохо делаю, что соглашаюсь с вами.
— Почему же?
— Это… в известной мере против правил, — устало улыбнулся начальник дороги.
— Так что же для чего существует? Люди для правил или правила для людей?
— Может быть, вы и правы, — повторил начальник дороги. — Но я не должен был бы соглашаться с вами. Когда выезжаете?
— В 12.35…
— В 12.35… Через полчаса, значит. Я не буду вам ничего желать, дабы не сглазить. Хотя правильнее всего было бы пожелать вам.
— Удачи?
— Нет, в первую голову благоразумия.
— Никогда толком не понимал, что значит это слово, — повернулся от двери Лунин. — Мне кажется, оно скорее ругательное. — А вы-то сами, — прибавил он дерзко, взглянув на начальника дороги, — благо разумный человек?
— Нет. К сожалению, нет. Иначе я бы в известных случаях говорил и действовал по-другому.
— То есть быстрее бы принимали решения?
— Я принимал бы только благоразумные решения, — ответил он, поглядев в глаза Лунину.
Был в этом взгляде укор, но этот укор больше, чем что-либо иное, убеждал Лунина в одержанной победе.
