Однажды Чубасов принялся укреплять хомутиками дюрит на трубше, и ему опять показалось, что видит на его обрезе готовую сорваться каплю масла. Он даже совком подставил ладонь, но капля исчезла. Чубасов не сдержался, выругался. «С ума сойдешь!» И посмотрел в сторону ворот мастерских. Там стоял военный — стройный, с большими глазами на волевом лице, очень похожий на его бывшего командира капитана Горина. И ему живо представился другой, более памятный— сто одиннадцатый полет, в котором над линией фронта их самолет подожгли фашистские истребители-ночники. Радист и штурман, исполняя команду, покинули борт. Он же растерянно топтался у люка самолета, из ранца вываливались стропы.
«Что случилось? —услыхал он голос командира.— А-а! Осколком… Ну, штопать некогда. Держись за меня». И оба вывалились в озаряемую вспышками снарядов темную ночь. От страха ни самого падения, ни рывка парашюта Чубасов не чувствовал. Пришел в себя у самой земли и то от командирского голоса: «Приготовились, земля!»
Воспоминание о командире горечью жгло душу, он ненавидел себя, как можно ненавидеть самого лютого недруга.
В одну из бессонных, уже июльских, ночей он написал рапорт начальнику мастерских с подробным изложением причины катастрофы и с решительным ходатайством о предании себя суду военного трибунала. Самообвинение Чубасова начальство сочло за последствия контузии и порекомендовало ему отдых. Чубасов отказался.
Вскоре случилась командировка на тот самый аэродром.
Ехал Чубасов старшим в бригаде на машине техпомощи и за длинную дорогу слово но обронил. Объезжая знакомое место (озеро с островками), выехали к тому месту, откуда открывался вид на зеленую сопку. «На прямой линии к ней и должна быть отметина на земле, — подумал Чубасов. — Как отметина на моем лбу» Поручив помощнику ехать на условленное место, сам пошел лесом.
Миновав возвышенность с корявыми соснами, он спустился в низину с жидким осинником, потом оказался на кочковатой поляне, пылающей спелой брусникой. Чубасов неосознанно спешил и спотыкался о кочки. Вброд перешел речку с поросшими крапивой и малинником берегами и остановился перед стеной можжевельника, в одном месте сильно примятого, будто год назад лоси тропу проложили, а сейчас она, заброшенная, стала выпрямляться, затягиваться густыми побегами. Затем, миновав мелкий, довольно густой сосняк, оказался на обратном скате прибрежного холма с обезглавленным сосновым опалом, и тут увидел песчаную воронку, а за ней обгорелый скелет центроплана с оплывшей от огни дюралевой обшивкой, моторы с куцыми и загнутыми лопастями винтов.
Медленным, едва послушным движением руки Чубасов стянул с головы пилотку и вытер ею потное лицо. Осмотрелся еще раз. Время почти стерло картину трагедии, но все еще ясно представлялось совершившееся. Обходя и ощупывая пальцами горелый корявый металл, он думал:
«Как же могло случиться, что я остался живой?.. А-а! Открыл люк и меня выхватило потоком. Счастливый жребий на позор!»
Чубасов присел на землю, вновь мысленно увидел радиста, штурмана, командира и всех вместе, но его мерный ход воспоминаний прервал лай собаки и незнакомый голос:
— Не звони, вижу! Кто такой?
— Свои,— не сразу ответил Чубасов и встал.
— Свои не свои — в гарнизон доставлю. Только вот что: метнешься аль еще чего… жаканом продырявлю. Местный житель я, гражданский, так сказать, а дело понимаю сполна,— проговорил старик с охотничьим ружьем в руках. Сам но велик, в подпоясанной технической куртке и в старенькой военной фуражке с пятном от звездочки.
Они спустились в низину, к реке, и тут на суку березы Чубасов заметил знакомый предмет. Прежде чем спять, он обошел и внимательно осмотрел его. При этом старик предупреждающе сказал:
— Не хороводь, парень!
Чубасов, не обращая внимания на щелчки взводимых курков, потянулся за находкой. Ему было ясно: не человеческими руками заброшен на березу дюрит маслопровода. На его концах поблескивали хомутики с винтами- зажимами.
— Сказываю, ежели наш — не балуй. Жакан-то рубленый. Посля дырку от его и кулаком не заткнуть.
С лаем и визгом собачонка крутилась у ног Чубасова. Он же молча снял дюрит и, па ходу рассматривая его, решил про себя: «Отнесу кому следует как доказательство… Поверят ли? А то, как в мастерских, махпут рукой: не все, мол, дома.
Вскоре они вышли к аэродрому. Впереди сквозь бронзовоствольные сосны просматривались дома, справа — стоянка самолетов, а слева, за кустами, стояла машина техпомощи.
Старик оживился и на плечо повесил старенькую курковку. Развертывая кисет с табаком, заговорил, видимо, имея в виду заинтересованность, с какой задержанный отнесся к следам былой катастрофы.
— В прошлом годе было… Четыре красных гроба, а в гробах, сказывали, — землица. — Он помолчал, прикуривая от высеченного кресалом огня, доверительно продолжал:— В полдень того же дня полк до единого самолета улетел на запад, а посля вон тамочка, на можжевеловых кустах у речки моя лайка нашла человека с пробитым черепом. Одежка как есть изодранная на нем была и, видать, командирская. Слыхал, будто шпионом оказался и взрыв самолета совершил. Это, то есть его, дело рук было.
Чубасов повернулся к старику, приподнял пилотку, сдвинул прядь волос со лба, подтвердил:
— Моих рук, отец, моих.
Тот увидел затянувшуюся тонкой розовой кожицей травму, словом поперхнулся, от дыма закашлялся и, пятясь, начал с плеча ружье снимать. И дворняжка вновь ощетинилась, с лаем бросилась, норовя зубами ухватить Чубасова за ногу.
— Это как же так! Ты, значит… Ожил? Мать моя! — оторопело заговорил старик.
— Ожил, отец, — печально отозвался Чубасов, — да только жизни не рад и благодарности за спасение от меня не услышишь! Лучше бы вместе со всеми… в красном гробу… И ты не бей зря ног, сам знаю, куда и к кому идти.
Рекомендуем также: